Отключай  - Ребека Уна

Знаю. Знаю. Знаю.

– Хотя бы пятьдесят процентов твоего питания должна составлять химия. Иначе оболочка перестанет действовать.

– Я знаю, мама.

– Сколько времени ты этого не ела?

– Четыре недели.

Мама замолкает и долго молчит. Наконец я слышу:

– Ты идешь к преступлению.

Вряд ли оно произойдет. Несколько дней назад я все еще не чувствовала камня на ладони. И язык все такой же бесчувственный, резиновый. Бион действует отлично.

– Без нее только намучаешься.

Думаю про Мантаса и ничего не отвечаю.

– Мама, ты знаешь, что Ина планировала сбежать?

Она кивает.

Вот это новость. В последнее время все меня удивляют.

– И ты мне не сказала?

– Я сама узнала, наверное, тогда же, когда и ты.

Я не выдерживаю:

– А мы могли бы поселиться в одной комнате? Все равно и от меня, и от тебя толку никакого. Мы не сможем измениться.

Как бы ни старались.

Не получится.

Мамаааааааа!

* * *

Дана не принимает лекарств с тех пор, как я унесла ту упаковку. Она делает это ради меня. Про свои сны она никому не рассказывает, и система перестала к ней приставать с операцией.

– В ближайшие несколько месяцев приставать не должны, – говорит она.

Дана хочет сесть в свой угол, но я до нее дотрагиваюсь. Не могу поверить. Всегда подавляла это желание, а сейчас с ним не справилась.

– Вы могли бы сидеть и здесь.

Дана не удивляется, к ней тысячи раз прикасались. Она послушно садится на прежнее место. А я рядом с ней дрожу от возбуждения.

– Твоя кожа… – Данины глаза устремлены на мою руку, которую я то сжимаю в кулак, то кладу поверх другой руки. – Она слишком гладкая. Я рада, что мне не пришлось с этим жить.

Она смотрит на меня сочувственно. Она знает, где я сижу, ощущает тепло, идущее от моего тела. Как же она права, Дана. Сколько раз я ее жалела, такую одинокую и видящую сны про ушедший мир. А теперь жалею себя.

Самое страшное – не зачатие под деревом. Родители сбросили эту оболочку, наверное, больше из любопытства. Наверное, почувствовали, что она не защищает ни от какого ужасного воздействия окружающей среды. Побегали босиком по хвое, а потом обнимались и целовались до одури, как двадцатилетние. Не современные, а тогдашние двадцатилетние, какие были в старину. Они заметили, что и без оболочки не слишком мерзнут, им не слишком жарко, хвоинки их не колют. Я могу только догадываться об этом, потому что мама больше ничего мне не объяснила. Мама имеет право не объяснять.

Так вот, это не самое страшное. Самое страшное – что они целовались. И, встречаясь, хотя бы пару раз в год, снова целовались.

Вот целоваться – это точно не принято. На поверхности половых органов меньше патологических микроорганизмов, чем во рту. Знала ли об этом Дана, когда целовалась чуть не сто лет назад? Но Дана говорит, что никто тогда не заболевал, и мама это подтверждает. Получается, здоровье у наших предков было железное, если они могли жить с такими обычаями, в которых, по словам Даны, немало была задействована химия.

– Поцелуи – это очень личное, – уже, наверное, в тридцатый раз повторяет Дана.

– Значит, мои родители один для другого были особенными.

Дана кивает.

– И они чувствовали эту… химию?

– В те времена легко было что угодно почувствовать, обычное дело. Кроме того, никто, целуясь, не думал о гигиене.

Не сомневаюсь, тем более – наслушавшись всяких историй о том, как люди кидались друг в друга снегом, парились в бане или делали куличики из мокрого песка.

Сигнал у двери оборвал мои мысли.

– Рита пришла.

– Они часто приходят?

– Некоторое время не появлялись, а недавно снова стали ходить, – говорит Дана.

Надеюсь, ничего плохого.

Надеюсь.

* * *

Включаю ускоритель, пристегиваюсь ремнями и кручусь. Думаю обо всем, что рассказала Дана. Особенно печально делается из-за того, что они везде свободно гуляли. Я кручусь вместе с Даной на лугу, посреди ржаного поля, в лесу, на холме, у дороги… Кручусь, раскинув руки, потом падаю на спину и чувствую, как земной шар подо мной раскачивается.

Меня впервые вырвало после того, как я вылезла из ускорителя. Я уже не переношу вращения?

Ала снова пылает в девятнадцать солнышек-смайликов, которые прыгают на ее лице и взрываются фейерверками.

– Не будет больше! Не будет!

– Чего, – спрашиваю, – не будет?

– Опять ты не прочитала. – Она бы сейчас вздохнула, если бы могла.

Так и сделала – поставила значок, в этом ничего плохого нет.

– Старья. Истории. Сейфов.

Открываю новости. И правда. Опять новый приказ, точнее, новая рекомендация.

– Мама, ты знаешь?

Она кивает. Больше никаких эмоций не показывает, и потому я продолжаю разговаривать с Алой.

– И чему ты так радуешься? – говорю ей.

– Я не радуюсь, я позитивная. Хоть какая-то помеха должна быть устранена.

– Особенно поцелуи.

Она меня спровоцировала. Я сильно обозлилась. Однако Ала этого не замечает. Мы давно друг дружку перестали понимать: и спорим не о том, и ссоримся не из-за того, из-за чего следовало бы.

– Виделась с твоей Иной, она такая лапочка. Мы сегодня побывали в парке.

Мне это неинтересно. Я должна была бы страшно обидеться, потому что она живой Ины не видела, а значит, даже и не знает, кто она вообще такая, эта Ина. Однако страшно обидеться можно было только в старину. И потому я стискиваю зубы. Не хочу, чтобы меня воспринимали как пережиток прошлого. Мы продолжаем болтать, ко мне заглядывает папа, хвалит за то, что я очень неплохо поработала со своим образом, обещаю чуть позже с ним поговорить.

Не могу придумать, как бы еще отбрить Алу, но она сама подставляется:

– Тебе бы надо вытащить их из кармана джинсов. Или ты больше их там не носишь?

Двойник Гриты, двойник Гриты… Метр восемьдесят, занимается программированием и созданием электронных комиксов для детей, еще она хирург и мать одного ребенка. Нет, двоих. Все никак не решу, сколько их должно быть, каждый день меняю. Еще я то и дело переодеваюсь, переделываю цвет глаз и волос, а потому мало работаю и путешествую со своим бионом.

– Ты застряла с ним на каком-то лугу, – говорит папа.

– Сейчас выберусь в города покрупнее. – Я усмехаюсь. В системе можно и смеяться, и хохотать, и даже… грязно ругаться.